![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
scharapow_wЗадел глава «Роснефти» за живое многих.
И вот уже, смахивая пыль с какого-то сборника законов, тычут в него пальцем, попутно обвиняя собеседников в юридической безграмотности.
Ведь у них на Западе все перед судом равны. Даже Кевин Спейси!
А у нас-то почему не так?
Юридическая грамотность – это хорошо. Но еще лучше социологическая грамотность, или, проще говоря, ясное видение устройства общества, в котором ты живешь.
В России второе важнее первого, вот почему вызывает удивление, что люди у нас совершенно не стремятся понять свое общество или, что даже хуже, уверены, что они его понимают просто по факту жизни в нем.
Но просто жить в обществе и понимать общество – не одно и то же.
В российском обществе право играет совершенно иную роль, нежели западное право, занимает иное место, чем то, которого от него ждет обыватель.
До обывателя мне дела нет, а нижеследующая часть текста адресована тем, кто ищет не впечатления, а объяснения.
Научное же объяснение феномена таково:
Российское «точное» государство, то есть, бюрократический механизм, способный измерять ресурсы и планировать деятельность, сложилось раньше, чем аналогичная конструкция появилась на Западе.
Если Ришелье в XVII веке лишь мечтал о переписи населения, то в России регулярные переписи населения проводились с XIII века. Единый стандарт мер и весов в Европе возник как завоевание великой французской революции в начале XIX века. В России можно говорить о таких стандартах, начиная с XI века.
Эти сопоставления еще не говорят о большей развитости российской государственности, но указывают на ее оригинальный характер, сложившийся в особых условиях сурового климата и низкого плодородия почв.
Удаленность от Атлантического океана, Гольфстрима и теплого Средиземного моря делает русские зимы значительно холоднее европейских, в среднем на 10 градусов (среднеянварские температуры некоторых западноевропейских столиц: Афины — +9°, Мадрид — +4°, Лондон — +3°, Париж — +2°, Берлин —1°, Вена —2°, Бухарест —4°). Разница в зимних температурах приводит еще к одному важному различию. Если прибрежные страны Западной Европы совсем не имеют постоянного снегового покрова (он образуется при температуре не выше —3°) и лишь в восточной части Центральной Европы снег сохраняется в течение одного-двух месяцев, то в Европейской России снег лежит от трех-четырех (Среднее Поволжье) до шести-семи месяцев (Северо-Запад, Архангельск, Урал) в течение года. Весна и осень в странах Западной Европы теплые и более растянуты по времени. Засухи в Западной Европе весьма редки. Период сельскохозяйственных работ в Восточной Европе намного короче: вместо 8—10 месяцев, как это бывает в большинстве европейских стран, он длится всего 5–6 месяцев. В итоге у русского крестьянина Центральной России — основной исторической территории страны — на земледельческие работы оставалось чрезвычайно мало времени (с мая по сентябрь). К этому добавлялось малое плодородие почв, обработка которых требовала внесения органических удобрений (отсюда необходимость содержания нескольких голов скота для удобрения одной десятины земли), вторичной и троичной вспашки. Однако выполнение этих условий упиралось в ограниченность во времени земледельческого цикла, а их нарушение приводило к низкой урожайности (сам-2 — сам-3) и как результат — к низкому объему общественно необходимых совокупных средств и ресурсов. По аргументированному выводу Л. В. Милова, объем совокупного прибавочного продукта обществ Восточной Европы был значительно меньше, а условия его создания хуже, чем в Западной Европе.
Следствием низкого прибавочного продукта земледелия в России стало отставание в урбанизации и развитии ремесел, которые в Европе создавали, прежде всего, интеллектуальную основу будущих процессов индустриализации. Ведь прежде техники должно было появиться мышление, которое ее создает. Первые полуавтоматические сеялки в Англии не были продуктом промышленности фабричного типа. Их придумал Джетро Тулль – сельский юрист и помещик, который задумался над хозяйственным применением конструкции церковного органа. Но чтобы его мысль могла ухватить этот сюжет, нужен был орган – продукт развитого ремесла. Чтобы создать саму сеялку, в сельской округе должны были жить ремесленники, умевшие хорошо обращаться с железом. Где-то рядом должно было находиться примитивное производство железа, и так далее. Все эти неаграрные виды деятельности, включая, разумеется, и досуг юриста-изобретателя, в Европе базировались на несколько более выгодных стартовых условиях модернизации. А в России ее слабое продовольственное производство препятствовало, прежде всего, выделению из аграрной среды любого досуга, не говоря уже о том, чтобы мышление пользовавшихся таким досугом людей могло, совершенствуясь в создании сравнительно полезных в хозяйстве вещей, достичь уровня технической интуиции Джетро Тулля. По данным переписи 1678 г. в России насчитывалось 185 тыс. человек, могущих быть отнесенных к «городским сословиям», что составляло 2 % всего населения. По сравнению с другими европейскими странами сеть городских поселений была чрезвычайно редкой. Даже в середине XIX в. среднее расстояние между городами в Европейской России равнялось 86 км (в Пруссии, Польше, Англии — 17, во Франции — 14). «А это влияло на быстроту сообщения и обмена — важное условие для промышленного и хозяйственного развития». – такой вывод делают авторы учебника «Истории России» под ред. Л. Милова. Однако вывод этот не ухватывает вполне сути русской проблемы. Низкая плотность городской жизни не то, чтобы только препятствовала уже наличному промышленному развитию, которого, разумеется, в позднем русском средневековье еще и не было, и нечему было препятствовать. Но, первую очередь, недостаточность урбанизации не позволяла родиться мышлению, которое создало бы идею промышленного развития: ведь нужно много Туллей, чтобы совершить Аграрную Революцию, и еще больше технических мыслителей для того, чтобы ее достижения канализировать в Индустриальную Революцию.
В России же XVI – XVII вв. ее техническая мысль не достигала нужной концентрации, чтобы породить процессы модернизации непосредственно из себя.
Вместе с тем, Россия уже в эпоху Ивана Грозного столкнулась с тем, что ее европейские соперники лучше вооружены, способны выделить для войны более многочисленные и лучше снабжаемые армии, чем Россия могла бы себе позволить.
Европейская государственная мысль могла позволить себе дремать лишние четыре века просто потому, что «независимые» хозяйственные единицы Европы («юниты», как сказали бы любители компьютерных игр) производили достаточное количество ресурсов для обороны территории, или даже для расширения этой территории, в отсутствие «точного» государства.
Возможно, Ришелье не задумался бы над точным учетом сил и средств, если бы Габсбургам не удалось связать династическими браками остальную Европу, и Франции не пришлось бы напрягать буквально все силы в борьбе с Империей.
Европейское государство и сейчас базируется на логике Ришелье. Собственно государственной задачей является точный налоговый и конкурентный арбитраж независимых units, объединяющих труд и капитал.
Такой арбитраж некогда стал возможным только потому, что ресурсы Франции оказались достаточно производительными и легко извлекаемыми силами сравнительно немногочисленных феодально-крестьянских общин, а задачей государства было предупреждение еще большей автономии этих общин друг от друга, и сбор налогов ради совместной обороны, – чему многие французские units еще и сопротивлялись.
В свою очередь, французское государство сопротивлялось расползанию его подданных в разные стороны Европы, связав их умозрительной властью закона.
Данная конструкция оставляла, в то же время, творческое начало в преобразовании природы за индивидом, что в сочетании со стабильными налогами и границами сделало галликанскую систему превосходящей силой не только в Европе, но и в мире.
Сейчас система Ришелье называется «английским общим правом», что, конечно, не совсем справедливо.
Российское государство было лишено благоприятных стартовых условий хозяйствования, а с враждебными имперскими силами столкнулось раньше. «Квантование» земледельческих ресурсов в условиях России означало лишь еще большую бедность и уязвимость, чем объясняется как длительное сохранение крепостного права, так и наша генетическая подозрительность к творческому началу, принимающая порой крайние формы.
Л. В. Милов приводит свидетельства о крестьянах средней полосы, которые отказывались приступать к работе и в теплую погоду, если она наступала ранее «положенного» традицией праздника или другой приметы.
Как показала историческая практика, даже крайняя степень консолидации земледельческих ресурсов в руках государства, как то практиковалось во времена Ивана Калиты, когда государственная запашка в разы превышала частную, оказалась недостаточной для обретения суверенитета.
Лишь когда, благодаря усилиям трех первых царей – Ивана III, Василия III и Ивана IV, центральная власть подчинила себе торговые и таможенные доходы Волжского торгового пути от Балтики до Персии, Россия превратилась в полном смысле слова в «точное» государство, способное учитывать ресурсы и планировать деятельность в интересах многих units.
В то же время, элита и даже средние слои этих хозяйственных единиц оказались «втянуты» в общегосударственную корпорацию, эксплуатирующую один коллективный ресурс А – В и связанную единоначалием.
Сохранение автономии означало бы для хозяйственных единиц России потерю доходов.
Таким образом, следует различать две разновидности «точного» государства: галликанскую систему многоначалия, связанную главенством права, для которой ее движущим противоречием выступает большее или меньшее признание прав личности; и русскую систему единоначалия, опирающуюся на коллективный ресурс, для которой базовым противоречием выступает более или менее полное включение населения в корпорацию.
В последнем случае индивиду дают защиту не его личные права по закону, но чин в рамках корпорации.
Например, понятно, что обидеть комсомольца могут только фашисты, которых уже победили, а значит – никто!
В то же время, член партии – более высокий чин по отношению к комсомольцу, а сравнение правового статуса в рамках общей деятельности бессмысленно, в отличие от сравнения чинов.
Если внимательно присмотреться к требованиям наших левых, то они сводятся к обиде на исключение их из корпорации. И в этом они более адекватны российским реалиям, чем либералы, отстаивающие равенство перед законом. Равенство перед законом актуально в иначе устроенном «точном» государстве, но не у нас.
У нас лишь полная потеря чина делает индивида жертвой закона, т.е., применительно к ситуации с которой я начал, делает его улюкаевым.
И вот уже, смахивая пыль с какого-то сборника законов, тычут в него пальцем, попутно обвиняя собеседников в юридической безграмотности.
Ведь у них на Западе все перед судом равны. Даже Кевин Спейси!
А у нас-то почему не так?
Юридическая грамотность – это хорошо. Но еще лучше социологическая грамотность, или, проще говоря, ясное видение устройства общества, в котором ты живешь.
В России второе важнее первого, вот почему вызывает удивление, что люди у нас совершенно не стремятся понять свое общество или, что даже хуже, уверены, что они его понимают просто по факту жизни в нем.
Но просто жить в обществе и понимать общество – не одно и то же.
В российском обществе право играет совершенно иную роль, нежели западное право, занимает иное место, чем то, которого от него ждет обыватель.
До обывателя мне дела нет, а нижеследующая часть текста адресована тем, кто ищет не впечатления, а объяснения.
Научное же объяснение феномена таково:
Российское «точное» государство, то есть, бюрократический механизм, способный измерять ресурсы и планировать деятельность, сложилось раньше, чем аналогичная конструкция появилась на Западе.
Если Ришелье в XVII веке лишь мечтал о переписи населения, то в России регулярные переписи населения проводились с XIII века. Единый стандарт мер и весов в Европе возник как завоевание великой французской революции в начале XIX века. В России можно говорить о таких стандартах, начиная с XI века.
Эти сопоставления еще не говорят о большей развитости российской государственности, но указывают на ее оригинальный характер, сложившийся в особых условиях сурового климата и низкого плодородия почв.
Удаленность от Атлантического океана, Гольфстрима и теплого Средиземного моря делает русские зимы значительно холоднее европейских, в среднем на 10 градусов (среднеянварские температуры некоторых западноевропейских столиц: Афины — +9°, Мадрид — +4°, Лондон — +3°, Париж — +2°, Берлин —1°, Вена —2°, Бухарест —4°). Разница в зимних температурах приводит еще к одному важному различию. Если прибрежные страны Западной Европы совсем не имеют постоянного снегового покрова (он образуется при температуре не выше —3°) и лишь в восточной части Центральной Европы снег сохраняется в течение одного-двух месяцев, то в Европейской России снег лежит от трех-четырех (Среднее Поволжье) до шести-семи месяцев (Северо-Запад, Архангельск, Урал) в течение года. Весна и осень в странах Западной Европы теплые и более растянуты по времени. Засухи в Западной Европе весьма редки. Период сельскохозяйственных работ в Восточной Европе намного короче: вместо 8—10 месяцев, как это бывает в большинстве европейских стран, он длится всего 5–6 месяцев. В итоге у русского крестьянина Центральной России — основной исторической территории страны — на земледельческие работы оставалось чрезвычайно мало времени (с мая по сентябрь). К этому добавлялось малое плодородие почв, обработка которых требовала внесения органических удобрений (отсюда необходимость содержания нескольких голов скота для удобрения одной десятины земли), вторичной и троичной вспашки. Однако выполнение этих условий упиралось в ограниченность во времени земледельческого цикла, а их нарушение приводило к низкой урожайности (сам-2 — сам-3) и как результат — к низкому объему общественно необходимых совокупных средств и ресурсов. По аргументированному выводу Л. В. Милова, объем совокупного прибавочного продукта обществ Восточной Европы был значительно меньше, а условия его создания хуже, чем в Западной Европе.
Следствием низкого прибавочного продукта земледелия в России стало отставание в урбанизации и развитии ремесел, которые в Европе создавали, прежде всего, интеллектуальную основу будущих процессов индустриализации. Ведь прежде техники должно было появиться мышление, которое ее создает. Первые полуавтоматические сеялки в Англии не были продуктом промышленности фабричного типа. Их придумал Джетро Тулль – сельский юрист и помещик, который задумался над хозяйственным применением конструкции церковного органа. Но чтобы его мысль могла ухватить этот сюжет, нужен был орган – продукт развитого ремесла. Чтобы создать саму сеялку, в сельской округе должны были жить ремесленники, умевшие хорошо обращаться с железом. Где-то рядом должно было находиться примитивное производство железа, и так далее. Все эти неаграрные виды деятельности, включая, разумеется, и досуг юриста-изобретателя, в Европе базировались на несколько более выгодных стартовых условиях модернизации. А в России ее слабое продовольственное производство препятствовало, прежде всего, выделению из аграрной среды любого досуга, не говоря уже о том, чтобы мышление пользовавшихся таким досугом людей могло, совершенствуясь в создании сравнительно полезных в хозяйстве вещей, достичь уровня технической интуиции Джетро Тулля. По данным переписи 1678 г. в России насчитывалось 185 тыс. человек, могущих быть отнесенных к «городским сословиям», что составляло 2 % всего населения. По сравнению с другими европейскими странами сеть городских поселений была чрезвычайно редкой. Даже в середине XIX в. среднее расстояние между городами в Европейской России равнялось 86 км (в Пруссии, Польше, Англии — 17, во Франции — 14). «А это влияло на быстроту сообщения и обмена — важное условие для промышленного и хозяйственного развития». – такой вывод делают авторы учебника «Истории России» под ред. Л. Милова. Однако вывод этот не ухватывает вполне сути русской проблемы. Низкая плотность городской жизни не то, чтобы только препятствовала уже наличному промышленному развитию, которого, разумеется, в позднем русском средневековье еще и не было, и нечему было препятствовать. Но, первую очередь, недостаточность урбанизации не позволяла родиться мышлению, которое создало бы идею промышленного развития: ведь нужно много Туллей, чтобы совершить Аграрную Революцию, и еще больше технических мыслителей для того, чтобы ее достижения канализировать в Индустриальную Революцию.
В России же XVI – XVII вв. ее техническая мысль не достигала нужной концентрации, чтобы породить процессы модернизации непосредственно из себя.
Вместе с тем, Россия уже в эпоху Ивана Грозного столкнулась с тем, что ее европейские соперники лучше вооружены, способны выделить для войны более многочисленные и лучше снабжаемые армии, чем Россия могла бы себе позволить.
Европейская государственная мысль могла позволить себе дремать лишние четыре века просто потому, что «независимые» хозяйственные единицы Европы («юниты», как сказали бы любители компьютерных игр) производили достаточное количество ресурсов для обороны территории, или даже для расширения этой территории, в отсутствие «точного» государства.
Возможно, Ришелье не задумался бы над точным учетом сил и средств, если бы Габсбургам не удалось связать династическими браками остальную Европу, и Франции не пришлось бы напрягать буквально все силы в борьбе с Империей.
Европейское государство и сейчас базируется на логике Ришелье. Собственно государственной задачей является точный налоговый и конкурентный арбитраж независимых units, объединяющих труд и капитал.
Такой арбитраж некогда стал возможным только потому, что ресурсы Франции оказались достаточно производительными и легко извлекаемыми силами сравнительно немногочисленных феодально-крестьянских общин, а задачей государства было предупреждение еще большей автономии этих общин друг от друга, и сбор налогов ради совместной обороны, – чему многие французские units еще и сопротивлялись.
В свою очередь, французское государство сопротивлялось расползанию его подданных в разные стороны Европы, связав их умозрительной властью закона.
Данная конструкция оставляла, в то же время, творческое начало в преобразовании природы за индивидом, что в сочетании со стабильными налогами и границами сделало галликанскую систему превосходящей силой не только в Европе, но и в мире.
Сейчас система Ришелье называется «английским общим правом», что, конечно, не совсем справедливо.
Российское государство было лишено благоприятных стартовых условий хозяйствования, а с враждебными имперскими силами столкнулось раньше. «Квантование» земледельческих ресурсов в условиях России означало лишь еще большую бедность и уязвимость, чем объясняется как длительное сохранение крепостного права, так и наша генетическая подозрительность к творческому началу, принимающая порой крайние формы.
Л. В. Милов приводит свидетельства о крестьянах средней полосы, которые отказывались приступать к работе и в теплую погоду, если она наступала ранее «положенного» традицией праздника или другой приметы.
Как показала историческая практика, даже крайняя степень консолидации земледельческих ресурсов в руках государства, как то практиковалось во времена Ивана Калиты, когда государственная запашка в разы превышала частную, оказалась недостаточной для обретения суверенитета.
Лишь когда, благодаря усилиям трех первых царей – Ивана III, Василия III и Ивана IV, центральная власть подчинила себе торговые и таможенные доходы Волжского торгового пути от Балтики до Персии, Россия превратилась в полном смысле слова в «точное» государство, способное учитывать ресурсы и планировать деятельность в интересах многих units.
В то же время, элита и даже средние слои этих хозяйственных единиц оказались «втянуты» в общегосударственную корпорацию, эксплуатирующую один коллективный ресурс А – В и связанную единоначалием.
Сохранение автономии означало бы для хозяйственных единиц России потерю доходов.
Таким образом, следует различать две разновидности «точного» государства: галликанскую систему многоначалия, связанную главенством права, для которой ее движущим противоречием выступает большее или меньшее признание прав личности; и русскую систему единоначалия, опирающуюся на коллективный ресурс, для которой базовым противоречием выступает более или менее полное включение населения в корпорацию.
В последнем случае индивиду дают защиту не его личные права по закону, но чин в рамках корпорации.
Например, понятно, что обидеть комсомольца могут только фашисты, которых уже победили, а значит – никто!
В то же время, член партии – более высокий чин по отношению к комсомольцу, а сравнение правового статуса в рамках общей деятельности бессмысленно, в отличие от сравнения чинов.
Если внимательно присмотреться к требованиям наших левых, то они сводятся к обиде на исключение их из корпорации. И в этом они более адекватны российским реалиям, чем либералы, отстаивающие равенство перед законом. Равенство перед законом актуально в иначе устроенном «точном» государстве, но не у нас.
У нас лишь полная потеря чина делает индивида жертвой закона, т.е., применительно к ситуации с которой я начал, делает его улюкаевым.
