В. Кузнецов
ГАНС МАНХАРТ — СОЛДАТ ОКТЯБРЯ
Каждый раз в день праздника Великого Октября Ганс Манхарт бережно прикалывал на грудь орден Боевого Красного Знамени. Сколько светлых воспоминаний молодости.связано с этой наградой! Ведь ее он получил из рук Василия Константиновича Блюхера за геройство, проявленное в боях под Волочаевкой. Ганс Манхарт бы тогда командиром дивизиона бронепоездов. «И на Тихом океане свой закончили поход» — эта песня и о нем, немецком В. Кузнецов патриоте, беззаветно поверившем в республику Советов и грудью ставшем на ее защиту.
С русскими большевиками Ганс Манхарт познакомился впервые под Иркутском. Вместе с другими германскими военнопленными он работал на шахте. Туда же пригнали ссыльных революционеров.
«Шахтеры поневоле» не видели белого света. После изнурительной работы их не поднимали наверх, а оставляли под землей — охранники боялись, что в шахту просочатся с воли революционные веяния. Но эти веяния и без того вскоре охватили всю подземную темницу.
Власти думали, что военнопленные и большевики не найдут общего языка. Не тут-то было! Многие немцы уже успели освоить русский язык, а кое-кто из ссыльных владел немецким. И вот ночи напролет рассказывали большевики своим германским товарищам о борьбе против царизма, о революции, о Ленине.
В шахте трудно было дышать. С потолка капала вода. От долгого сидения в каменном мешке у многих расшаталось здоровье. Но если бы даже Гансу Манхарту предложили подняться наверх, он предпочел бы остаться в штольне.
Ганс сразу же проникся величайшим уважением к людям, которые забывали о себе, все помыслы которых принадлежали революции, народу. Таких людей он встретил впервые в жизни. В Германии ему не довелось общаться с революционерами. Зато он /278/ хорошо знал немецких мещан-филистеров с их убогим мирком, которых ничто не интересовало, кроме собственного благополучия. А эти люди горят идеей освобождения своего народа и, если понадобится, готовы без колебаний отдать за нее жизнь! Ганс чувствовал, что чистое и светлое пламя, которое бушевало в груди у его новых товарищей, начинает согревать и воспламенять его самого.
— Эти ночные бдения в шахте, задушевные разговоры о революционной борьбе сделали меня другим человек, — вспоминал потом Ганс Манхарт. — Русские братья познакомили меня с Марксом, о котором я, к стыду своему, только слышал, дали мне прочесть некоторые его работы. Это была для меня «академия под землей», она определила всю мою жизнь...
Однажды утром в шахту спустилась клеть. Из нее выскочили рабочие с красными лентами на шапках.
— Товарищи, мы свободны! Царь свергнут! Это было в феврале 1917 года.
Что делать? Вернуться на родину,- в Германию? Или остаться здесь, с этими людьми, которые стали его учителями и самыми близкими товарищами? Такой вопрос встал перед Гансом, как и перед другими военнопленными.
Местная партийная организация решила послать на помощь революционным рабочим Петрограда свой боевой отряд.
— Как ты решил? С нами? — спросили Ганса.
— С вами! — ответил он.
Выбор был сделан. И когда много лет спустя, чувствуя, что уж недолго осталось жить, Ганс Манхарт перебирал в памяти воспоминания боевой молодости, когда перед ним возникали лица друзей, с которыми породнился навек, — он слабо улыбнулся и прошептал:
— Да, выбор был сделан правильно...
В Петрограде Ганс с головой погрузился в водоворот революционных событий. Когда рабочие, солдаты и матросы брали Зимний, Ганс стоял на боевом посту в оцеплении: надо было обеспечить штурм цитадели старого мира. Так состоялось его боевое крещение в борьбе за власть Советов. /279/
Потом Ганс Манхарт получил новое почетное поручение: нести караульную службу в Смольном. Там ему и выпало редкое счастье дважды увидеться с Лениным, говорить с ним.
— Я нес вахту в одном из коридоров, — вспоминал Ганс Манхарт. — Вдруг вижу — идет своей торопливой походкой Ильич. Подошел ко мне, спрашивает: «Откуда вы?» А я от смущения и радости словно воды в рот набрал. Тогда я еще плохо по-русски говорил, а тут и слова вымолвить не могу. Ленин внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и перешел на немецкий язык. Я был поражен, что вождь революции, на плечи которого легло огромное бремя государственных дел и забот, всегда находил время, чтобы поговорить с нами по душам, дать совет, подбодрить...
Долго еще Ганс Манхарт не расставался с винтовкой. Боевая судьба привела его на Дальний Восток. Здесь он сражался с белогвардейцами Семенова и японскими интервентами, участвовал в штурме Волочаевки.
После окончания гражданской войны перед Гансом Манхартом вновь встал вопрос: что делать дальше? Он решил остаться на своей второй родине, чтобы помочь ей залечить раны войны, встать на ноги.
Гансу полюбился суровый Дальний Восток. Демобилизовавшись из армии, он поселился в Благовещенске. Его уважительно на русский манер стали величать Гансом Ивановичем.
Ганса Ивановича Манхарта хорошо помнят те, кто проводил коллективизацию в деревне. В 1929 году райком партии поручил ему организовать первую на Дальнем Востоке Белоноговскую (затем Серышев-скую) машинно-тракторную станцию.
МТС получила тракторы. Но не было ни мастерских, ни трактористов. Манхарт учил крестьянских парней управлять машинами, ремонтировать технику, взял на себя и должность прораба. Сам составил проект тракторной мастерской, -сам руководил строительством.
— Это был подвиг, который, быть может, давался не легче, чем победа под Волочаевкой, — вспоминает Константин Иванович Пучков, недавно ушедший на /280/ пенсию с поста председателя областного объединения «Сельхозтехника». В ту пору он работал с Манхартом. — Ганс Иванович, не зная устали, носился по селам. Сам устранял неисправности тракторов, подбадривал молодых механизаторов: не боги, мол, горшки обжигают, и вы научитесь.
Ганс Иванович многое умел. Приволокли в МТС разбитый автомобиль. Своими руками он восстановил его. Старший механик (по нынешним понятиям главный инженер) сел за баранку. Потом Ганс Иванович научил водить машину Сашу Нестерова, безусого парнишку. Так появился в Белоногово первый на всю округу шофер. Сейчас Александр Георгиевич офицер. С благодарностью вспоминает майор Нестеров своего учителя. Строгого и душевного.
Вместе с Гансом Ивановичем воевал Ананий Иванович Старина. Вместе работали они и в Белоноговской МТС. Ананий Иванович был медником. Благовещенские почтальоны приносят ему письма из Берлина. Их шлет Иоганна Манхарт — вдова Ганса Ивановича. Старина сообщает в Берлин об огромных переменах, которые произошли за годы Советской власти на Амуре, о колхозах зоны бывшей Белоноговской МТС. Теперь в Серышевском районе много опытных механизаторов, инженеров, техников. Но люди не забывают Ганса Ивановича. Потому что он был первым.
Потом Манхарт жил на далеком Чукотском полуострове. Участвовал в сооружении электростанций, в разработке месторождений золота и олова, вел большую работу среди чукчей, помогая им переходить к оседлой жизни...
Еще в дни Великого Октября Ганс Манхарт задумывался над судьбой своей родины. Что будет с Германией? Победят ли идеи марксизма и на родине великого учения? Эта мысль не покидала его и на фронтах гражданской войны, и на Чукотке, и в последующие годы. Чтобы ни делал Ганс Манхарт в первой стране социализма, он твердо знал: это вклад во имя будущей миролюбивой и социалистической Германии. Когда был разгромлен гитлеровский фашизм и на востоке Германии взяли власть в свои руки рабочие и крестьяне, Ганс Манхарт испытал такую же радость, /282/ как и в те дни, когда он с оружием в руках стоял неподалеку от Зимнего.
В 1958 году Ганс Манхарт переселился с семьей в Германскую Демократическую Республику. Первые дни он подолгу ходил по Берлину, узнавая и не узнавая его, радуясь переменам, приглядываясь к новой жизни, к людям, которые стали другими. Он словно помолодел, обрел «второе дыхание». Новые товарищи удивлялись: откуда такая энергия у пожилого человека?
Поначалу работал в министерстве внешней и внутригерманской торговли. Потом партия послала его на берлинский газовый завод, где нужен был опытный руководитель и инженер.
Здесь Ганс Манхарт, несмотря на преклонный возраст, вступил в ряды боевой рабочей дружины. Кто-кто, а уж он знал из своего многолетнего опыта, как бдительно надо охранять революционные завоевания. И 13 августа 1961 года, когда в Берлине была надежно обеспечена граница между столицей ГДР и Западным Берлином, на рубеже двух миров в рядах дружинников можно было видеть и Ганса Манхарта. Боец-ветеран, герой гражданской войны вновь взял в руки оружие, чтобы нести боевую вахту, охранять порядок в городе.
Ганс Манхарт не щадил себя. Он привык и воевать и трудиться с полной отдачей. Будучи больным, не жаловался на свои недуги. Рабочий день его был насыщен до предела. Он всегда с радостью откликался на просьбы школ и институтов, заводов и сельских кооперативов, воинских частей — рассказать о Красном Октябре, о прогремевшем на весь мир залпе «Авроры», о рождении первого на нашей планете государства рабочих и крестьян, о Ленине.
Ганс Манхарт был страстным пропагандистом дружбы советского и немецкого народов, одним из руководителей Общества германо-советской дружбы в берлинском районе Лихтенберг.
Социалистическая единая партия Германии и правительство ГДР высоко оценили заслуги ветерана. Он был награжден орденом «За заслуги перед Отечеством», золотым знаком Общества германо-советской дружбы, несколькими медалями... /283/
У таких людей, как Ганс Манхарт, два отечества: свое собственное и Советская страна.
— Сражаясь с оружием в руках за Советскую власть, мы, бойцы-интернационалисты из разных стран, знали, что приближаем день свободы и для своей родины, — говорил мне коммунист-ветеран в канун 49-й годовщины Октября.
Тяжелая болезнь приковала его к постели. Боль ни на минуту не оставляла его. Но когда он вспоминал о тех днях, теплели, молодея, глаза, креп голос...
Через три дня после нашей встречи Ганса Манхарта не стало. Предчувствуя смертный час, он попросил — об этом мне рассказала жена — принести ему в больницу орден Красного Знамени...
Красный остров. Воспоминания, очерки и документы о борьбе за власть Советов на Амуре. 1918-1922. Хабаровск, 1967. С.278-283.
Л. Хаславский
С ПЕРОМ И ВИНТОВКОЙ
ПОп Гапон был взбешен. Худой, долговязый, с растрепанными черными волосами, он бегал по комнате. Темные тревожные глаза сверкали лихорадочным блеском.
— Где Матюшенский? — гремел зычный голос Гапона. — Ищите негодяя. Тому, кто найдет, плачу пять тысяч.
После «кровавого воскресенья» царское правительство вознаградило Гапона 30 тысячами рублей.
За деньгами к министру Л. Хаславский торговли и промышленности поехал ближайший сподвижник попа — Александр Матюшенский. Вместе с ним Гапон составил петицию к царю, послал с нею 9 января 1905 года на расстрел питерских рабочих.
Но провокатор Гапон обещанных денег так и не получил. Их присвоил Матюшенский и скрылся. Максим Горький рассказал о таинственном исчезновении Матюшенского в своем очерке «Поп Гапон», написанном в 1906 году. Фамилия Матюшенского не сходила тогда со страниц русской и иностранной печати.
А Матюшенский подался на далекий Амур, обосновался в Благовещенске. Он раскатывал в экипаже по пыльным улицам тихого, сонного городка, прогуливался по набережной Амура. И делал деньги.
На первых порах пришлось изменить фамилию. Он назвался Александром Ивановичем Седым. Ему приглянулся город на Амуре. Здесь жило немало тузов-золотопромышленников, начавших свою карьеру с уголовных преступлений. Острый нюх авантюриста подсказал гапоновскому сподвижнику: бросай якорь, здесь золотое дно! Он открыл крупную газету сенсационного пошиба и назвал ее «Благовещенское утро». Угрожая «амурским волкам» разоблачением, вытаскивал из их бумажников солидные куши. Матюшенский-Седой стал влиятельной особой, перед ним открылись двери губернаторского дома.
...Случилось невероятное. Матюшенский «воспитал» большевика. Убежденного, страстного, мужест/289/венного, много поработавшего не только в самой России, но и в Венгрии, и в Австрии. Если бы преуспевающему издателю «Благовещенского утра» сказали, кем станет со временем мельничный подметальщик Васька Тимофеев, он бы посмеялся. Матюшенский взял мальчишку к себе разносчиком газет и скоро разглядел в русоволосом пареньке удивительные способности. Захотелось Ваське сдать экстерном за курс гимназии — пошел и сдал. Экзаменаторы глядели во все глаза. Откуда у мельничного подметальщика такая эрудиция? Помилуйте, он знает не только греческий и латынь, но и язык эсперанто!
— Я книжки читаю, — ответил тот. Матюшенский сказал:
— Попробую сделать из тебя репортера.
Василий, как угорелый, метался по городу, собирая сведения о скандалах и драках. Кажется, он был рожден для газеты. Прошло некоторое время, и Тимофеев стал лучшим фельетонистом в городе. Его острые, колючие фельетоны больно стегали «избранное общество», выставляли на всеобщее посмеяние тупоголовых царских чиновников.
До поры до времени с этим мирились. Но Василий Тимофеев зашел слишком далеко. Разоблачение буржуазии сделалось для него смыслом жизни. Это вовсе не входило в планы Матюшенского. И он изгнал фельетониста из редакции. Зная, что Тимофеев «насолил» самому губернатору, другие редакторы остерегались брать к себе крамольного журналиста.
Впрочем, Василий не очень-то просил их об этом. Он поступил рабочим на строительство железнодорожного моста через Зею. Сблизился с подпольщиками. Революционеры дали ему почитать марксистскую литературу, познакомили с произведениями В. И. Ленина.
Началась империалистическая война. Благовещенские газеты трубили победные гимны, отравляя смрадом шовинизма сознание людей. Тимофеев брезгливо морщился, читая ядовитый вздор Матюшенского. Ему мучительно захотелось рассказать амурцам правду. Но как? Кто станет печатать его статьи?
Он выехал в Алексеевск (ныне Свободный), организовал там выпуск газеты «Алексеевский листок». /290/ Василий был в этой газете и редактором, и репортером, и наборщиком, и печатником. В сентябре 1914 года он одним из первых русских журналистов открыто выступил против империалистической войны. В фельетоне «Сын газеты» едко высмеивались продажные журналисты, а война «за царя и отечество» называлась «бойней народов». Тимофееву шел тогда двадцатый год.
— Арестовать мерзавца. Немедленно арестовать! — грохнул кулаком по столу губернатор.
Он распорядился предать журналиста суду военного трибунала. Но друзья предупредили Василия об опасности. Он явился на призывной пункт и уехал на фронт раньше, чем жандармы отыскали его адрес.
Потом окопы, бои, отступление. Часть, в которой служил Василий, попала в окружение. Он очутился в плену.
Австро-венгерское командование решило использовать русских военнопленных для рытья окопов в прифронтовой полосе. Василий Тимофеев призвал узников не подчиняться этому приказу. Пленные подняли бунт. За это Василий на долгие годы был заточен в крепость Комараш. Оттуда, проделав огромный путь через Америку, в Благовещенск стали приходить письма.
«Живу в крепости. Работа моя — управление почтой пленных. Переизнурением не страдаю: работаю лишь около 40 минут в сутки. Остальное время посвящаю спорту (шагание из одного угла в другой), геометрии (размышлению о преимуществах иного угла перед оным) и филологии (читаю немецкие цайтунги). И больше ничего. Получаю и эсперантистские газеты, книги и журналы, вижу эсперантистов... Но скучно и холодно на берегах Дуная!»
«Дорогой друг! Обращаюсь к вам с просьбой: передайте матери, что я прошу ее регулярно каждые десять дней слать по посылке, состоящей из черных сухарей, весом от 5 до 20 фунтов каждый раз, — смотря по тому, сколько она в. состоянии тратить на мое продовольствие». В конце 1918 года Василию удалось выбраться из крепости. Он написал матери на Амур: /291/
«Милая мама! Один я здесь, совсем один. И нет никакой возможности выбраться в Сибирь. Хотя, правда, это для меня к лучшему: меньше соблазна уйти с того пути, на который зовет совесть». Он не свернул с пути. Будапештская группа РКП(б) приняла его в партию. Венгерскую революцию Василий встретил коммунистом. Ему поручили организовать выпуск газеты венгерской Советской власти на русском языке. Газету назвали «Правда». Номера ее и теперь бережно хранятся в Будапештской библиотеке имени Горького и Институте марксизма-ленинизма в Москве. Тимофеев был ответственным секретарем редакции. Я читал эту газету и думал о мужественном амурце, о его друзьях-журналистах,-так много сделавших для пропаганды идей Великого Октября. «Правда» подробно рассказывала о жизни Советской России, о той огромной заботе, которую проявлял Ленин о Венгерской Советской республике.
В газете было опубликовано обращение наркома иностранных дел Чичерина к бывшим русским военнопленным. Нарком призывал соотечественников с оружием в руках защищать Советскую власть в Венгрии.
В Венгрии находилось сто тысяч русских военнопленных. Тимофеев ведет среди них агитационную работу, сообщает соотечественникам о приветственной телеграмме Ленина венгерским трудящимся, о беседе по радиотелефону с руководителем венгерской революции Бела Куном.
По поручению Бела Куна Тимофеев, хорошо овладевший венгерским языком, не раз выступал с докладами перед рабочими и красноармейцами революционной Венгрии.
Четыре с половиной месяца продержалась Венгерская Советская республика. Окруженная со всех сторон врагами, она мужественно отбивала их атаки, отвлекала на себя крупные силы Антанты, которые враги собирались бросить против Советской России. Под красными знаменами плечом к плечу вместе с венграми сражались русские. Бессмертной славой покрыли себя бойцы батальона бывшего штабс-капитана Каблукова. /292/
Пером и пламенным большевистским словом звал благовещенский журналист венгров, австрийцев, русских к борьбе. А когда стало особенно трудно, взял в руки винтовку и лег в цепь. Дрался до конца, до последней минуты.
Незадолго до разгрома революции Василий сменил в Будапеште квартиру. Это спасло его от ареста. И не только его. У Тимофеева скрывались видные деятели Венгерской компартии.
Потом Тимофеев вместе с женой Марией — венгерской коммунисткой — перебрался в Вену. И снова партийная организация дает ему поручение — на немецком языке рассказывает он австрийским рабочим правду о Советской власти.
Только в 1920 году, после ^разгрома Красной Армией панской Польши, вместе с Бела Куном Василию Тимофееву удалось добраться до Москвы.
В политуправлении Красной Армии, куда его направили пропагандистом, сказали:
— Отдохните денек-другой — и за работу, Василий Афанасьевич. У вас есть просьбы?
— Есть одна. Не устраивайте мне выходных дней.
— Ну что ж, тогда начнем!
В эти дни Тимофеев отправил матери в Благовещенск письмо, написанное на обороте паспорта, выданного Василию Афанасьевичу испанским консулом в Вене:
«...Когда мы с Машей в августе приехали в Москву, я имел право ехать сразу же дальше, на Амур, но я этим правом добровольно не воспользовался, потому что грешно было стремиться к собственному покою и тишине, когда здесь на РСФСР со всех сторон наседала всякая белогвардейская сволочь. Настанет лето — переведусь на работу в Дальневосточную республику, приеду на Амур...»
Василий редко бывал в столице. Он выезжал в полки и дивизии, читал лекции. И всюду просили:
— Останьтесь хоть на денек еще.
Не раз приходилось ему бывать и в Вологде. Там он познакомился и подружился с молодым политработником губвоенкомата Михаилом Поповым. Потом военная судьба разбросала их в разные стороны. /293/
В горьком 1942 году Михаил Павлович Попов уходил из осажденного Новороссийска. Бросил все, но связку старых писем от Тимофеева бережно положил в вещевой мешок. И когда становилось невмоготу, читал и перечитывал пожелтевшие листки. Сейчас Михаил Николаевич живет в Краснодаре. Недавно он переслал мне письма Тимофеева. Вот несколько выдержек из них. Вряд ли они требуют комментариев. «Тов. Поздняков поражается, откуда я всему научился, никогда нигде не учась? Повторяю, я всегда и везде учился. Я наблюдал жизнь и людей, смотрел и слушал, читал и размышлял. Но особенно много выспрашивал и слушал».
«Я встретил среди сидевших в третьем классе поезда женщину, которая старалась своим видом и обращением походить на женщину из низшего сословия. Только один взгляд на пальцы ее рук, несколько случайно брошенных ею фраз, и я заключаю: неправда, вы, сударыня, не та, за кого себя выдаете. Вы — не баба. Вы — дама, и быть может даже из великосветского общества. Только дамы большого света держат голову так, как вы. Через сутки я знал о ней многое (она сама рассказала). Представьте себе особу из русской аристократической семьи, воспитанную в одном из «благороднейших пансионов», вышедшую замуж за крупного сановника. Она отлично знала немецкий, французский и английский языки, гуляла по всем столицам Европы и сорила деньгами направо и налево, как умела делать наша благородная аристократия. А теперь эта дама одевается в «самое простое» и едет куда-то под Вятку, чтобы закупить дешевого масла и свинины. «Владыки мира» — что они умеют? Спекулировать маслом? Через пять лет им будет запрещено и это. Им скажут: издохните! Теперь наше время — время прихода в мир интеллекта народа. Мы тоже сумеем изучить языки, научимся понимать Шопена. Поверьте, мы не наговорим столько пошлостей и сумеем лучше понять искусство, чем прежнее общество».
«Тов. Тимофеев — это уже представитель самого человечества непосредственно. Не смущайтесь, что у него белые пальцы. Им свойственны /294/ мозоли, как мыло, и они не меньше нажимали на черенок лопаты, чем перелистали книжных листов».
Василия потянуло домой, на Амур. Там еще продолжалась гражданская война. И он написал рапорт, просил направить на Дальний Восток. Его просьбу удовлетворили. И он сразу же известил об этом Михаила Попова:
«Дорогой друг! Распоряжением ЦК партии мы с женой откомандированы в Восточную Сибирь, где вследствие террора Колчака, Японии, Семенова, Калмыкова коммунисты почти все уничтожены».
«Вчера в 6 вечера выехали мы с женой и дочкой из Москвы. Еду в отдельном купе (!) в международном вагоне (!!) и злорадствую: а все-таки наша взяла! В прежнее время надо было или быть буржуем или холуем буржуев, чтобы ехать в таком сказочном вагоне. Теперь же наоборот. В нашем вагоне два купе, кажется, заняты такими. Их шокирует мой простомужицкий вид». Действительно, выглядел прибывший из Москвы журналист не по профессии — обшарпанная, не по росту шинель, разбитые сапоги, выцветшая гимнастерка...
Петр Николаевич Караваев, редактировавший в 1921 году «Амурскую правду», писал в своих воспоминаниях: «Уж очень простецкий вид был у Тимофеева. При всей нашей привычке и непритязательности к простоте костюма, нам в первый момент показалось, что присланный обкомом партии работник не будет большим приобретением для газеты и направлен к нам в качестве «принудительного ассортимента». Но в ближайшие два-три дня мы убедились, что ошиблись насчет человека в потрепанной красноармейской шинели и фуражке. Прекрасный стилист, опытный газетный работник, глубоко образованный марксист, он с первых же дней внес в работу редакции заметное оживление».
Никогда еще Василий Афанасьевич не трудился с таким увлечением, как в этот период. На собственном опыте он знал, чего стоят сладенькие лицемерные речи защитников капиталистической собствен/295/ности, и наносил сокрушительные удары соглашательским партиям, издававшим в Благовещенске свои газеты.
Особенно неподражаем был он в своих выступлениях в массовой устной газете, которая проводилась каждое воскресенье в театре. Василий Афанасьевич выступал в роли деда-раешника, зло высмеивал меньшевиков и эсеров, читал лекции о международном положении, просто, увлекательно разъяснял лозунги партии.
Высокий, русоволосый, с голубыми глазами и добродушной улыбкой, всегда подвижный, не унывающий, он притягивал к себе людей. Читатели с нетерпением ожидали его ярких статей, веселых фельетонов, стихов. В редакцию звонили с предприятий, из учреждений, воинских частей, просили Тимофеева выступить с лекцией.
Наступил 1922 год. Интервенты засылали в тыл наших войск белогвардейские банды, которые терроризировали население, убивали, насиловали, грабили. Обком партии назначил Василия Афанасьевича начальником штаба только что сформированного Второго отдельного Амурского стрелкового полка. Полку поручили охрану государственной границы и борьбу с бандитизмом.
Василий Афанасьевич знал: борьба предстоит жестокая. Но он не боялся смерти. За несколько дней до своей трагической гибели он написал Михаилу Попову:
«Все вперед и вперед — а на конце обретешь в качестве члена РКП веревку и, яко богоотступник, будешь ввергнут православием в ад. Но пойми, Михайло Попов, вот тут-то и штука! Нам с тобой веревки или пули не миновать, как не миновать ниспровергнутому нами строю своего полного поражения. Они, враждебные нам, не сумели за тысячелетия придумать себе другого оправдания, как бог. Но вот являемся мы, смеемся над их богом, и тому крыть решительно нечем, ибо мы-то оказались стоящими выше его морально, и перед лучом сухого марксистского анализа наша гибель в борьбе принимает окраску цветов невиданной красоты. Мы чище, чем первые христиане: те верили, /296/ что их ожидает на том свете рай, осуществление идеала. А мы уходим в гроб, хладнокровно констатируя, что из нас получатся червяки и личинки. Право на близость к солнцу, которая принадлежит нам, завещаем потомству!»
Полк беспощадно громил бандитов, бдительно охранял границу. Но шайка отъявленного головореза Петра Кольжанова оставалась неуловимой.
21 февраля Василий Афанасьевич вместе с адъютантом полка Филитовым выехал в Благовещенск. В Ново-Александровке Тамбовского района крестьяне сообщили: Кольжанов сейчас пьянствует в их селе.
— Будем брать преступника, — приказал начальник штаба и вдвоем с Филитовым отправился в дом, где находился главарь банды.
Кольжанов отчаянно сопротивлялся. Он бросился бежать. Тимофеев выстрелил, но промахнулся. В ответ грянул выстрел. Кольжанов смертельно ранил Тимофеева в грудь. Подоспевший Филитов пристрелил бандита из винтовки. А Василий Афанасьевич, собрав последние силы, покачиваясь, перешел через улицу, опустился на крыльцо и тихо сказал подошедшему адъютанту:
— Товарищ Филитов, не оставляй нашего деле. Борись до конца. Сообщи жене и матери, чтобы приехали похоронить меня.
28 февраля Благовещенск провожал в последний путь большевика, солдата, журналиста Тимофеева. За гробом шли тысячи людей. Оркестр и хор попеременно исполняли скорбные песни.
45 лет назад «Амурская правда» писала о нем: «Высокий, русоволосый, с голубыми честными глазами, с добродушным взглядом, весь энергия, неизбывная, кипучая — он распространял эту энергию, заражал ею. Он был коммунистом в подлинном смысле этого слова, не сделавшим за всю свою недолгую 28-летнюю жизнь ни одного нечестного поступка».
Минуло почти полвека. Но амурцы не забыли своего земляка. К могиле героя часто приходят люди, чтобы поклониться его праху, положить к памятнику неяркие амурские цветы, которые так любил Василий Афанасьевич. /297/
...Гремят трубы оркестра. Четким строем проходят мимо могилы Тимофеева мальчишки и девчонки в пионерских галстуках. Это воспитанники школы-интерната № 4. Они соревнуются за то, чтобы к 50-летию Советской власти их школе присвоили имя журналиста Тимофеева.
У Василия Афанасьевича было двое детей; дочь Василиса и сын Федор. Может быть, они прочитают этот рассказ, откликнутся, и я смогу выполнить обещание, данное Михаилу Павловичу Попову, — передам им письма отца.
Там же. С.289-298
https://voencomuezd.livejournal.com/871658.html![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
Собственно, это разговор не о «Русской весне», да и вообще, не о событиях на Украине - а о динамике революций и их судьбе в настоящее время. Собственно, сама «Русская весна» тут интересна скорее, как характерное исключение, раскрывающая суть того явления, которое еще недавно было принято именовать «оранжевыми революциями» или «цветными революциями». Название свое эти самые «революции» - ниже будет сказано, почему это слово пишется в кавычках – получили от «революции роз» в Грузии и «оранжевой революции» на Украине (первое – цветы, второе – цвет). Но известны были и ранее – тогда данное явление именовалось «бархатной революцией», от событий в Чехословакии 1989 года. 
годовщина кубинской революции. 
